С раннего детства самым большим оскорблением для Драгоша Стригоя было слово «цыган». Оно преследовало его постоянно.  Несмотря на то, что парень всем всегда представлялся румыном, люди каким-то мистическим образом узнавали о его происхождении и в итоге все равно клеймили его цыганом. Ну не «цыган» в смысле Цыган, как дружеская погоняла, а когда какая-нибудь тетенька, обладательница второго и третьего подбородков и с плохо прокрашенными волосами, возомнившая себя вершиной эволюции белой расы, пренебрежительно-брезгливо-испуганно бросала: «Фи, так он же цыган!», подразумевая под этим, что ничего доброго от него ждать не стоит и вообще лучше поскорее спасаться бегством, а то обязательно не досчитаешься золотого колечка на пальце. У Драгоша, между прочим, с этим была связана детская травма – вот так да, высокопарно и драматично. Ему было пять, и мама привела его на игровую площадку поиграть с маггловскими детишками. Все было хорошо ровно до тех самых пор, пока мамаша одного из малышей не подскочила к своему ребенку, схватила его под пухлы рученьки и оттащила в сторону от песочницы, в которой они вместе с Драгошем и другими ребятами возводили крепость.
- Иди-ка лучше поиграй с другими детьми, малыш,- лепетала мамаша,- с этим мальчиком лучше не дружить, он же цыганенок – еще украдет твою любимую лопатку, а ты потом плакать будешь.
Следом за ней и другие заботливые мамочки поуводили своих детей с площадки, а ничего не понимающий Драгош остался одиноко сидеть в песочнице. Мальчик попытался выяснить у матери, что с ним не так, и почему мамы других детей не хотят, чтобы он с ними играл.
- Это все предрассудки и суеверия, тебе не раз с ними еще придется столкнуться. Не обращай внимание. Главное – оставаться хорошим человеком, - ответила она тогда.
Что такое «предрассудки и суеверия» пятилетний Драгош не знал, однако уточнять не решился. Слова матери не на шутку напугали его. Получалось, что с ним еще долго не захотят играть другие дети? Ведь мама велела быть хорошим, значит сейчас он плохой! Драгош мучительные два дня размышлял над этим вопросом. Не хотелось есть, вообще ничего не хотелось делать, даже сказки бабушки не увлекали его. Тогда он решил все-таки прояснить ситуацию и обратиться за советом к взрослому и уважаемому человеку – девятилетнему кузену Микке. Микке был сквибом, учился аж в третьем классе маггловской школы, стрелял в девчонок бумажными шариками из рогатки и даже пробовал курить – кто, если не этот умудренный жизненным опытом человек подскажет Драгошу, как быть? На вопрос младшего кузена Микке только пожал плечами, научил его слову «Пиздюк» и велел в следующий раз просто бить лопаткой в табло. Последующие десять лет Драгош так и делал, несмотря на то, что к моменту своей первой эрекции понял и то, что имела в виду мама. Он не пытался вылезти из кожи вон, чтобы доказать всем вокруг, что он хороший человек, независимо от своего происхождения. Драгош осознал, что жить гораздо проще, когда люди заранее ждут от тебя какого-нибудь дерьма. Они не разочаровываются, когда ты его совершаешь, и бывают приятно удивлены, когда ты внезапно оказываешься не таким уж плохим.

И хотя большую часть времени Драгош предпочитал быть славным парнем, сейчас ему хотелось совершить какое-нибудь экстраординарно жестокое дерьмо с этим сморчком Бьёрном. Не столько из-за несправедливо поделенных барышей и насмешек Нильса в адрес его народа, да, сколько из-за того, что этот заносчивый трусливый пиздюк был таким…заносчивым трусливым пиздюком! А еще его другом в придачу. На языке уже вертелось сладостное «Ступефай», когда позади послышался ужасающий грохот. Это Экспеллиармус Бьёрна, который вообще-то предназначался единственному другу, угодил в какое-то унылое деревцо.
- Потрясно, бля,- первое, что пришло Стригою в голову.
Нильс ничего не сказал, только хмуро пялился на эту красочную картину разрушения с минуту, а потом начал активненько так запихивать ящик со своей травушкой-муравушкой за большую кадку с лавандой, демонстративно вытирать руки. То, что он просто собирается свалить, как ни в чем не бывало, Стриг понял до обидного поздно – когда швед уже направился к большой стеклянной двери.
- Эй, придурок, ты что, хочешь это так и оставить? - цыган обвел рукой учиненный ими, нет, учиненный Бьёрном разгром.
- Да, а что? – кажется, Нильс действительно не видел проблемы в валяющемся посреди теплицы переломанном деревце.
- Тебе не кажется, так, чуть-чуть,- медовым голосом начал Стриг,-  что это как бы наталкивает на мысль, что кто-то посторонний проник в теплицу?! Да даже если и не посторонний, все равно начнут разбираться: кто, где, когда, и тогда точно спалят тебя с твоей травой!
- Минуту назад ты претендовал на половину этой травы,- скривившись, передразнил швед. – Репаро! – он направил палочку на кучу земли, и вдребезги разбившийся горшок вновь принял свой первозданный вид. – Странно, почему дерево не восстановилось?
- Потому что оно живое, гений. Никакие «Репаро» не воскрешают из мертвых.
Наконец-то лицо Бьёрна приобрело озадаченное выражение, да Стригой и сам начал волноваться. Близился отбой, а куратор всегда пересчитывает по головам перед сном, так что нужно было торопиться. И если землю и грязь они легко могли убрать при помощи заклинаний, куда можно было деть сломанное деревце, идей не было.
- Может засунем под брезент? – предложил Нильс.
- Все равно найдут,- Драгош поковырял носком ботинка кору. – Похоже, придется прятать на улице.
- Ты серьезно? – Бьёрн с ужасом посмотрел в большое окно, за которым завывала метель. А ведь на дворе апрель! Добро пожаловать в Дурмстранг.
- Ну а что делать? Посмотри, сколько тут этих деревьев - никто и не заметит, что одно пропало. Закопаем в снегу где-нибудь, да и все.
Драгош снял с себя мантию и стал заворачивать в нее эти без пяти минут дрова. Бьёрн, этот высокомерный гад, присел рядом и стал ему помогать. Они не смотрели друг на друга и не разговаривали. Драгош торжественно поклялся себе, что это последний раз, когда он в чем-то помогает этой тухлой шведской сардине.

***

Двое шагали с горы навстречу пронизывающим северным ветрам. Один нес две лопаты, периодически используя их, как лыжные палки, а у другого на плече лежал не двигающийся куль, завернутый в красную тряпку. Двое шли кого-то хоронить.
- Если я отморожу себе яйца, это будет на твоей совести. Слышишь меня, мудила? – Драгош старался перекричать свистящий в ушах ветер. Он уже совсем не чувствовал окоченевших рук, вьюга пробирала до гостей – тонкая гимнастерка ни капли не спасала от холода, а всегда-теплые-перчатки он оставил в комнате. Все, что парню хотелось – это поскорее оказаться в теплом замке, хряпнуть огневиски, притащенный из дома, завернуться в одеяло и не вылезать оттуда как минимум вечность, сокрушаясь над поломанным деревом и поломанной дружбой.
- Все, больше не могу,- они остановились у одинокой покосившейся сосны, и парень облегченно бросил свою поклажу. Потом чертыхнулся, потому что тем самым извалял в снегу свою мантию, и поспешил поднять ее.
Надо отдать Бьёрну должное, он не отпустил никаких саркастических замечаний, а лишь по привычке нахмурился, и начал копать снег. Драгош не гнущимися пальцами тоже взялся за лопату, и через несколько минут все было кончено.
- Покойся с миром, дружище,- Стригой сыпанул горсть снега на «могилу». Воцарилась минута молчания.
- Ты это…извини,- как-то неуверенно проговорил рядом Нильс.
Нильс Бьёрн, высокомерная вредная задница, извиняется?
Драгош удивленно повернул голову. Нильс действительно стоял, понурив голову, и на его лице читалось самое настоящее раскаяние. Только вот прощения он просил не у Стригоя, а у убитого им дерева! 
Цветочек ему жалко. Гнида.
Стригой свирепо фыркнул и стремительным шагом направился обратно в замок, Бьёрн семенил где-то позади. Уже поднимаясь по лестнице в свои спальни, они поклялись больше никогда в жизни не разговаривать друг с другом.

Доминик смотрит на Анлеску с добродушным умилением. Любуется, можно сказать. Что бы он делал долгими северными днями в замке Дурмстранга, если бы не старый знакомый со школьных времен? Чье бы хмурое, вечно сосредоточенное лицо встречало его в учительской комнате? Кому бы он невозмутимо доказывал, что магглы считают нумерологию лженаукой и что, вероятно, в чем-то они правы? Кто бы стоял сейчас посреди его кабинета, требующий непонятно чего, разозленный понятно от чего, глядящий на беспорядок со смесью ужаса и презрения?
– А, и записка, которую вы просили передать госпоже Каулакиене.
И что бы он делал без Курта, который обладает фантастической способностью вляпываться в неприятности: там, где все их находят, там, где их находят немногие, и там, где никто не смог бы этого сделать, но вот ему – удается? Без Курта, который стоит сейчас рядом, протягивая ему яблоко и сложенный листок, скорее всего, пустой, как бутылка из-под виски под кроватью в спальне? Без этого безрассудного, но сообразительного придурка, который, особенно в комбинации с Анлеску, отлично скрашивает скучное преподавательское существование.

– Спасибо, Курт, – благодарит Доминик, недовольно морщась, [i]– о нет, нет, теперь Анлеску будет знать, с кем я сплю, или хотел бы спать, как ты мог, Курт! – кладет яблоко обратно на стол, а листок сует в карман.
– Госпоже Каулакиене?
Ты знаешь, как произносится её фамилия?
– Господин Фукс…
Но не знаешь, как произносится моя.
– Давайте записку мне, я передам госпоже Калакиене.
Ни одну из них ты запомнить не в состоянии, очевидно.

Доминик смотрит на протянутую ладонь Анлеску, медлит, затем подается вперед, крепко пожимает Алину руку и не отпускает.
– Спасибо за ваше предложение, Алин, – Фухс старается говорить проникновенно, с чувством, – но я, пожалуй, откажусь. Такое дело… – давай, покрасней, давай же, – вы понимаете… – или побледней хотя бы, – нельзя никому доверить, – смущенно бормочет. – В общем, я лучше сам.

Кажется, эффектно поменять цвет лица Доминику не удалось. Он не знает, поверит ли Анлеску в его спектакль, это не имеет значения – Дом наслаждается процессом. Если пойдут слухи, его это развлечет, и кто знает, может, не его одного… но если нет, то нет. Главное, отвлечь незваного гостя от причины, приведшей его сюда.
– Студент Рихтер, я смотрел домашние работы, которые ваш класс мне сдавал утром…
Не так-то просто.
– Господин Фукс, Вы не против, если я уведу студента Рихтера?
Доминик перестает мило улыбаться, как делал это на протяжении последних пятнадцати минут, и смотрит на Анлеску совершенно серьезно. Возможные причины, по которым Курт должен остаться здесь, маршируют обрывками у него в голове: занятия с посохами – недостаточно важная причина, физподготовка – совсем маловероятно, рукопашный бой ещё не начался, но… «после тренировки», сказал Курт. Он ведь не уточнил, после какой.

– Я буду очень даже против, господин Анлеску. Обещал Курту позаниматься с ним рукопашным боем перед тем, как начнутся занятия в октябре. Уверен, вы сможете отыскать его работу сами. Или вы думаете, что студент владеет заклинанием поиска лучше вас? А если работы нет, то Курт обязательно принесет её вам… когда-нибудь.
Вероятно, теперь придется действительно идти на плац и там в учебных целях избивать «студента Рихтера».

– И кстати, – но перед этим Доминику очень, очень хочется доебаться до Анлеску. Тоже исключительно в учебных целях. – Дорогой Алин. Старый добрый друг. Алинушка. Меня зовут Фухс. Фухс, а не Фукс. Правила немецкого произношения так сложны, я знаю, – голос звучит сочувственно, – особенно для тебя. Нумерология, наверное, занимает всю память. Столько цифр. Но ты все-таки запомни, дружок. Фухс. Через «х». Как в словосочетании «какого хуя тебе на самом деле надо?»
Улыбка вернулась на лицо Доминика, ещё более благожелательная, чем раньше. Вообще-то, конечно, не стоило обращать на это внимание. Может, Алин и поверил бы им. И ушел бы.
Оставалось надеяться, что Курт понимал, на что идет, когда бежал за помощью к местному психопату.